Дневник наблюдений

Связаны ли между собой слова рапс и рапсодия?

Нет, в этом случае сходство слов случайно. Рапс – название растения (Brassica napus) семейства крестоцветных с желтыми цветками, выращиваемого ради масла – пришло в русский из немецкого языка. В нем слово Raps известно с XVIII века. Оно представляет собой сокращенную форму более раннего Rapsaat (нижненемецкое Rāpsād) или Rapsamen. Оба варианта известны с XVII века. Наиболее же раннее название средненемецкое rabsamen (около 1500 года).
Первая часть сложного слова – из ранненововерхненемецкого rabe, rape ‘репа’ (совр. Rübe). И Saat, и Samen выступающие в качестве второй части, можно перевести как «семя, семена». Таким образом, Rapsaat – это «семенная репа». Аналогичные названия есть в нидерландском (raapzaad), фризском (Rāpsād) и английском (rapeseed). Возможно, общим источником могло послужить словосочетание из научной латыни sēmen rāpīcium. По моему предположению, название отражает, что рапс – растение близкое репе, но выращиваемое ради семян, а не корнеплодов. В немецком есть схожее название Rübsen для сурепки масличной (Brassica rapa var. oleifera), еще одного родственного растения, которое тоже иногда выращивали ради масла, но оно менее успешно, чем рапс.
Остается добавить, что немецкие слова rabe, rape, Rübe ‘репа’ связаны с русским репа и аналогичными словами в других славянских языках, но, как именно связаны, неясно. Они относятся к так называемым «бродячим культурным терминам», которые живущие рядом (а иногда и не очень рядом) народы заимствуют друг и друга, так что установить точный путь распространения сложно. К германским и славянским вариантам названия репы примыкают латинские rapa и rapum, греческие ῥάπυς и ῥάφυς, литовское ropė.

Древнегреческое слово ῥαψῳδία изначально означало пение или чтение нараспев эпических поэм. Позже оно стало обозначать и сами поэмы. В Европе XVI века слово возродилось как обозначение поэтических произведений, а XVIII веке эти произведения стали исполнять под аккомпанемент. Так появились музыкальные рапсодии. Первый пример – сборник Musicalische Rhapsodien (1786) немецкого поэта и композитора Кристиана Фридриха Даниэля Шубарта. В начале XIX века появились и инструментальные рапсодии. Рапсодиями назвали романтические музыкальные произведения «в форме свободно “льющегося”, не скованного какими-либо рамками высказывания», особенно характерно для рапсодий использование мотивов народной музыки.
Вторая часть слова ῥαψῳδία происходит от ᾠδή (ᾠδά) ‘песня’, ‘пение’ (глагол ἀείδω, ᾄδω ‘петь’). Ее мы можем встретить в словах мелодия и пародия. Первая часть происходит от глагола ῥάπτω ‘сочинять, слагать’.
Раз уже зашла речь, расскажем, что первое значение глагола ῥάπτω – ‘шить, сшивать’. Это не столь уж редкий пример, когда слова, относящиеся к шитью, ткачеству или вязанию, используются для обозначения словесного творчества. Вспомним русские выражения плетение словес или рифмоплёт, а также латинское textus – изначально ‘сплетение’, ‘ткань’, потом ‘связное изложение’, ‘текст’ (от глагола texo ‘ткать’, так что текст и текстиль – родственники). У полабских славян существовало выражение v́ǫzonǝ rec ‘стихотворная (букв. вязаная) речь’. В узбекском есть глагол тўқимоқ ‘ткать, плести, вязать’ и ‘сочинять, слагать’.

Несколько лет у меня не было желания выкладывать список своих вопросов за прошедший год, которые мне кажутся лучшими. А теперь вдруг появилось.
Автор благодарит издательства Ивана Лимбаха, ОГИ, Новое литературное обозрение, Альпина нон-фикшн, Неолит и лично Диодора Сицилийского.

( Collapse )

В сборнике конца XI века "Сётоку коёсю" (Собрание старых песен из книги годов Сётоку) есть песня из провинции Хиго на острове Кюсю. Считается, что она относится к песням, посвященным божеству Сидара. Текст ее выглядит так: Сидо утана таритана сидо утирара сидо утира таритана сида утирара тоу ари таританана тоу тарара.
С точки зрения японского языка песня представляет собой набор бессмысленных звукосочетаний. По словам японского комментатора, уже исполнители эпохи Хэйан не понимали ее текст.
Л. М. Ермакова предположила, что текст изначально не был японским, а относился к субстратному австронезийскому языку. И песня может поддаться толкованию с помощью реконструированных праавстронезийских лексем. С просьбой сделать это она обратилась к коллеге по Институту востоковедения Ю. Х. Сирку, специалисту по австронезийским языкам. Ранее он успешно применил такой подход для этимологизации отдельных темных слов в древнеяпонских ритуальных текстах.
Сирк предложил два гипотетических перевода. 1. "Хочешь (хочу) похоронить, не удается похоронить; хочешь (хочу) проглотить, не удается похоронить; людям этого похоронить не дано, проглотить не дано". 2. "Хочешь (хочу) удержать - не держится (не дается в руки), хочешь (хочу) отдать - не держится (оно), хочешь (хочу) отдать людям, не удерживают его наши предки".
Мотив "хочет - не получается" часто встречается в фольклоре австронезийских народов. Ермакова заключает: "Здесь необходимо еще раз оговориться, что такого рода реконструкции при всей их красоте носят заведомо гипотетический характер. Все же, как представляется, они дают определенные основания для дальнейших поисков следов австронезийских влияний в ритуальной культуре древнего Ямато".
К сожалению, в книге Ермаковой не приводятся австронезийские праформы, на которые опирался перевод, а публиковал ли что-то об этом Сирк, я не знаю.
(по книге Ермакова Л. М. Речи богов и песни людей. Ритуально-мифологические основы японской литературной эстетики. С. 147-148)

Последнее время меня интересует происхождение слов, которые обычно игнорируется авторами не только этимологических, но часто и толковых словарей. Про слово "ойла (ойло)" я уже когда-то писал.
Еше пара слов - суслепер и скрижапель - были известны мне с детства. В литературе по садоводству они обычно относятся к "сортам яблонь народной селекции".

Скрижапель (скрыжапель, крыжапель; вторая часть возможно из Apfel) известен больше, он проник в БТС, словарь Ефремовой и некоторые другие, отмечен в НКРЯ. Впервые упоминается (в форме "крыжапель") в труде Андрея Болотова "Изображения и описания разных пород яблоков и груш, родящихся в Дворяниновских, а отчасти и в других садах" (1761-1763, частично переиздано в книге "Избранные сочинения по агрономии, плодоводству, лесоводству, ботанике", 1952).
В "Атласе плодов" А. Гребницкого (1906) делается предположение, что скрижапель - сорт немецкого происхождения. "У Mathieu (Nomenclator Pomologicus) имеется название Kriesh Apfel, считающееся синонимом сорта Marienburger Christ Apfel <...> и вполне идентичное с названием описываемого здесь сорта. Насколько этот немецкий сорт идентичен с нашим Скрыжапелем - судить не берусь, ибо не знаю его ни в натуре, ни по описанию", - пишет Гребницкий.

Суслепер (суйслепер, су(й)слеп) - официально называется "суйслепское", синонимы: малиновка, вейсенштейнское). Происходит от названия деревни Суйслепа на юге Эстонии.

Любопытно, что многие интеллектуалы и поэты, принадлежащие к разным национальным традициям, стали утверждать, что в их родных языках обязательно было какое-то специальное слово для выражения тоски по родине, которое оказывалось абсолютно непереводимым. В то время как немецкое «heimweh», французское «maladie du pays», испанское «mal de corazón» стали частью ностальгического эсперанто, молодые нации стали настаивать на своей культурной уникальности. У чехов было слово «litost», что означало одновременно сочувствие, горе, раскаяние и неопределимую тоску. По выражению Милана Кундеры, litost — это «беспредельное, как растянутый аккордеон, чувство» — слово, в котором «его первый слог, произнесенный под ударением и протяжно, звучит как стон брошенной собаки». Шепчущие сибилянты в русском слове «тоска», прославленном в литературных произведениях изгнанников, вызывает чувство клаустрофобической интимности тесного пространства, из которого человек устремляется в бесконечность. Тоска предполагает буквально удушающее, почти астматическое ощущение невероятной обездоленности, которое встречается и в мерцающих звуках польского слова «tesknota». Обычно противопоставляемое русскому слову «тоска» (хотя они и происходят из одного и того же корня), tesknota дает сходное чувство ограниченности и подавляющего желания, смешанного с угрюмой жеманностью, неизвестной русским, влюбленным в гигантоманию и абсолют.
Эва Хофман описывает понятие tesknota как ложную беременность, «обременение отсутствием» всего того, что было утрачено. У португальцев и бразильцев есть понятие — saudade, томная печаль, освежающая и эротичная, не столь мелодраматическое, как его славянский собрат, но не менее глубокое и навязчивое. Румыны утверждают, что слово dor, звучное и острое, как кинжал, неизвестно другим народам и выражает особую специфику румынского скорбного терзания. Притом что каждое из этих понятий несет специфические ритмы языка, поражает тот факт, что все эти непереводимые слова по большому счету являются синонимами; все их объединяет претензия на непереводимость и неизменная тоска по уникальности. В то время как детали и особые тонкости различаются, грамматика романтизирующих видов ностальгии по всему миру очень похожа. Так, выражение «я тоскую, следовательно, я существую» стало девизом романтиков.

Светлана Бойм. Будущее ностальгии. М.: Новое литературное обозрение, 2019. С. 49-50

李下に冠を正さず
Не стоит поправлять головной убор под сливовым деревом (= не надо давать повода для подозрений. Того, кто остановился поправить головной убор под сливовым деревом, заподозрят в краже слив).

李 - слива китайская (иволистная, Prunus salicina), а также гипероним для слив, этот же иероглиф - фамилия Брюса Ли.

Клод Леви-Стросс о неизвестной (мне) области интересов Ф де С.

"Я помнил о Соссюре и о его трудах о Нибелунгах. Часть жизни - возможно, бóльшую - он пытался разобраться в путанице мифов, легенд и исторических событий. От этих исследований осталась сотня записных книжек, хранящихся в Женевской библиотеке. Я получил оттуда микрофильмы и тщательно их изучил. Идеи, которые я там обнаружил, привели меня в восторг, а главное, из этого чтения я извлек важный урок: исследование становилось все сложнее и сложнее, открывались все новые и новые перспективы, и Соссюр умер, так и не успев ничего опубликовать из своего гигантского труда".
Клод Леви-Стросс, Дидье Эрибон Издалека и вблизи. Перевод Ирины Панферовой. СПб., 2018. С. 204

Три самоанских духа — Тулувота, Сиси и Фаингаа — решили украсть гору на острове Тофуа. Прибыв туда, они вырвали гору из земли по самое основание — так и получилось большое озеро, что на Тофуа. Тонганские духи были этим очень разгневаны, и один из них, по имени Тафа-кула*, решил остановить разбойников. Отправившись на островок Луахоко, что в Хаапаи, он нагнулся и выставил свой зад. Свет от его зада был таким ярким, что самоанские духи перепугались: они решили, что уже восходит солнце и что сейчас все их гнусные деяния раскроются. Они бросили гору прямо у берегов Тофуа, а сами бегом пустились на Самоа. А гора эта стала островом Као.

* * *
Островок Таноа раньше находился в самой середине лагуны острова Номука. Но Хаэле-феке, дух с островов Отутолу, пришел и похитил островок.
Схватив Таноа, он направился к себе на Отутолу, но, когда он добрался до вод острова Фоноифуа, появился дух Тафа-кула. Тафа-кула лег задом к востоку, а Хаэле-феке, увидев на востоке свет (он исходил от зада Тафа-кула), решил, что уже восходит солнце, в ужасе бросил похищенный островок и кинулся прочь. Вот так и оказался островок Таноа у вод острова Фоноифуа.

* * *
Островок Нукунаму лежит в группе Хаапаи, между островами Фоа и Хаано. А некогда прежде Нукунаму был частью острова Фоа — той землей, на месте которой теперь находится большое болото. Островом же он стал так.
Хаэле-феке и еще один дух с Самоа приплыли на острова Хаапаи. И они украли кусок острова Фоа, оставив на том месте огромную дыру. Вот там-то и расположено теперь болото Малаэ-амохо. Но все это видел тонганский дух Тафа-кула. Он решил преследовать воришек. Отправившись на остров Тофуа, он забрался там на гору, сбросил набедренную повязку и обнажил свой красный зад. Яркий свет, исходивший от зада Тафа-кула, был похож на свет заходящего солнца. Напуганные самоанские духи тут же бросили украденный кусок земли — и так у северной оконечности острова Фоа возник новый остров — Нукунаму. А потрясенные духи бросились прочь на Самоа.

*Тафа-кула — букв, «горящий край (зад)»; в имени заключен намек на необычную особенность духа. Считается одним из покровителей о-ва Эуа. По одним представлениям, Тафа-кула мужского рода, по другим — женского.
"Мифы, предания и сказки Западной Полинезии" (С. 182-183)

На Фиджи был известен дух Ндау-зина со светящимся задом, "который отпугивает всех его врагов".
"Мифы, предания и сказки фиджийцев" (С. 341)

Вот решишь отдохнуть. Сидишь, читаешь книжку. И всё, вроде, хорошо. История архитектуры, популяризация, я бы даже сказал, просветительство. Прочитал уже больше половины...
И тут первый тревожный сигнал. По словам автора, в арабском языке трехсогласные корни возникли из-за того, что «непостоянство и подвижность кочевого образа жизни наложили особый отпечаток на мировоззрение и, как следствие, на язык арабов». Для рассматривавшейся в той же книге ранее древнееврейской культуры такой отпечаток, видимо, нехарактерен. Только непонятно, почему ивритская грамматика (как и грамматика семитских языков вообще) обладает той же особенностью.
Затем наносится основной удар. «В то же время корень ХРМ имеет противоположное значение: «запрещать», «делать недоступным». Между прочим, «исконно русское» слово «терем» происходит от того же «харам» («запрет») и подразумевает гарем, запретную женскую половину дома». (насколько я смог установить, эта ээээ.... гипотеза восходит к книге "Москва в свете Новой Хронологии").
И, уже просто чтобы добить читателя: «У большинства народов не только иероглифы, но и буквы фонетического алфавита происходят от схематизированных изображений объектов или действий. У арабов же буквы с самого начала означали только звуки, изображение материального мира за ними не стоит» (арабское письмо в конечном итоге восходит к финикийскому, за знаками которого стоят изображения объектов материального мира. Форма знаков арабского письма, конечно, сохранила мало сходства с ними, то это же справедливо и для "букв фонетического алфавита" у многих других народов).
Похоже, никто не сможет сильнее дискредитировать идею о связи языка с мышлением и культурой, чем ее сторонники.

Джон Монтегю (1929 - 2016), один из самых известных поэтов Ирландии XX века. Родился в Нью-Йорке в ирландской семье, в 1933 году был отправлен родителями в Ирландию и провел детство на ферме в графстве Тирон. Учился в Университетском колледже Дублина. Первые стихи опубликовал в студенческие годы. С 1953 года - учился в Йельском университете по программе Фулбрайта. Вернувшись в Ирландию работал в ирландском бюро по туризму (Fáilte Ireland) и подготовил свой первый поэтический сборник «Отравленные земли» (1961). Автор нескольких сборников стихотворений, а также рассказов и двух томов воспоминаний. В 1998 году стал первым, кто был избран на кафедру поэзии Ирландии (Ireland Chair of Poetry, аналог звания поэта-лауреата).
Стихотворение "Пересаженная речь" я узнал, когда когда-то давно в ЖЖ его процитировал mehmet. Оригинал взят отсюда, перевод Г. Кружкова издан в сборнике «Поэзия Ирландии» (М.: Художественная литература. 1988. С. 389.)

(Dumb, bloodied, the severed head now chokes to speak another tongue – As in a long suppressed dream, some stuttering garb- led ordeal of my own) An Irish child weeps at school repeating its English. After each mistake The master gouges another mark on the tally stick hung about its neck Like a bell on a cow, a hobble on a straying goat. To slur and stumble In shame the altered syllables of your own name: to stray sadly home And find the turf-cured width of your parents' hearth growing slowly alien: In cabin and field, they still speak the old tongue. You may greet no one. To grow a second tongue, as harsh a humiliation as twice to be born. Decades later that child's grandchild's speech stumbles over lost syllables of an old order.

(Отрубленная, окровавленная голова силится прохрипеть слова чужого языка: В мутном навязчивом сне застрявшая во мне заикающаяся тоска) Плачет ирландский мальчишка, отвечая английский урок. Каждую ошибку Учитель отмечает на бирке, болтающейся на шее ученика, Как звонок на корове или привязь на шелапутном козле. Коверкая каждый слог, Путаться со стыдом и отчаянием в собственном имени и плестись домой, Чувствуя, как родной очаг с тлеющим торфом становится тебе чужд. В овчарне и в хижине они до сих пор говорят на своем языке — ты не можешь вступить в разговор. Приживить чужое наречье — такая же мука, как снова родиться. Через сто лет внук твоих внуков споткнется о потерянный слог языка, которого нет.